И.И. Левитан и Н.П. Смирнов: морфология творчества

В книге известного писателя С. Моэма “Луна и грош”, по свящённой жизни и творчеству Поля Гогена, тайне его гения, есть строки, дающие, с моей точки зрения, ключ к пониманию И. И. Левитана: “Лишь раз в жизни дано смертному испытать чувство, что он вплывает в золотое царство фантазии, – когда взору его вдруг открываются берега Таити. Вы видите ещё и соседний остров Муреа, каменное диво, таинственно вздымающееся среди водной пустыни. Со своими зубчатыми очертаниями он точно Монсерат Тихого океана, и вам начинает казаться, что по линезийские рыцари свершают там диковинные обряды, охраняя недобрую тайну. Красота этого острова раскрывается по мере приближения к нему, когда становятся отчётливо видны восхи тительные изломы его вершин, но он бережно хранит свою тайну и, стоит вам поравняться с ним, весь как бы съёживается, замыкается в скалистую неприступную суровость. И если б он исчез, покуда вы ищете проход между рифами, и перед вами простёрлась бы лишь синяя пустыня океана, то и в этом, кажется, не было бы ничего удивительного”¹.

Творчество нашего земляка, писателя из Плёса, необычайно близко к творческому методу пейзажа И. И. Левитана, ведь в каж дом из них прячется тайна, эта преобразованная действительность. Примечательно, что он ряд лет, начиная с 1958 года, сотрудничал с парижской газетой “Русские новости”, но круг интересов Николая Павловича, пристрастий, был близок к русской диаспоре, бунин скому кругу. В русском зарубежье Н. П. Смирнов как художник был известен куда больше, чем в России. Понять же “Золотой Плёс”, лучшую из созданных им книг, нельзя не обратившись к истокам творчества, его статьям в журнале “Охота и охотничье хозяйство”, альманаху “Охотничьи просторы”, а также очеркам о Бунине, Рахманинове, Таирове, А. Коонен.

Охота для писателя была своеобразным миром, через который он обращается к своим корням и истокам. Так, он, в частности, писал: “Юношеские охотничьи скитания углубили и любовь к русской народной песне, к русскому простонародному языку, неисчерпаемому в своей звучности, к самобытности родного фольклора”².

Следует отметить, что наиболее чуткие художники слова с давних пор пытались познать эту страну, о чём пишет в “Золотом Плёсе” Н. П. Смирнов. Именно через охоту, рыцарское служение Прекрасной Даме, он видит тайну “Чаши Персеваля”, тайну слу жения подлинному искусству.

Напомню, что в “Войне и мире” ловчий Данила на охоте, в момент наивысшего напряжения, как распорядитель, хозяин охоты, куда выше своего хозяина, графа Ростова, и когда тот свершает оплошность, Данила замахивается на него арапником. Характерно, что граф воспринимает это как должное. Здесь явственно ощутима иная система отношений.

Такие отношения возможны лишь в образной, мифологи ческой ситуации возвращения ко времени творения, преодоления хаоса спутанных отношений. По сути, перед нами поединок с тотемным зверем. Это одновременно и миф, и сакральные знания, ставшие своеобразной “подсветкой” быта людей, живущих в со вершенно иных условиях.

Стоит только вспомнить торжество Прекрасной Дамы И. И. Левитана в момент удачного выстрела: “Шли окраиной болота – на одной линии, шагая в тридцати шагах друг от друга. Веста кружилась хищной сноровкой, постоянно спутывая ход, ?прихватывая? где-то близко то невидимое, но чувствуемое, что до озноба волновало её своим душисто острым теплом <...> Из-за кочки, стуча крыльями, болотной тяжестью потянул мимо Софьи Петровны долгоносый дупель. Она вскинула ружьё, навела ство лом, выстрелила. Птица шлёпнулась в воду.

– С полем! – весело (и несколько обиженно) сказал Исаак Ильич”³.

Как мы видим это не просто мастерски выписанная сцена. Каждое слово здесь работает, сразу видишь напряжённость, азарт охоты, отмечаешь про себя, что так мог описать всё только под линный охотник. Но за реальным эпизодом (чего хотя бы стоит обида И. И. Левитана – не он первым добыл дупеля), стоит нечто большее: “Эта милая и странная женщина, креолка с глубоким и любящим русским сердцем, беззаботная амазонка с Москвы-реки, была сейчас счастлива истинно детским счастьем, выражая его с ребяческой непосредственностью. Она, как девочка, кружилась на носках, тормошила художника, ласкала Весту, звонко смеялась. Горящая от возбуждения, весело сияющая совсем молодыми гла зами, она привлекала какой-то особой, странной и дикой красотой” (61).

Совершенно очевидно, что собаку неслучайно зовут Веста: общей покровительницей охоты была, как известно, Артемида, она и даровала удачу. Символом же богини Артемиды (разрешительницы уз и девственницы-весталки) была Луна. В этой связи для нас чрезвычайно важно следующее замечание современной грузинской исследовательницы Е. Б. Вирсаладзе: “В Грузии зооморфный пастух, или сторож, или как его называют ангел зверей, извечно ведает лишь стадами зверей своей породы. Этот образ главным образом выражен в многочисленных преданиях. Нужно предполагать, что это один из древнейших образов хозяев зверей”⁴.

Чрезвычайно важен, на мой взгляд, вывод, к которому приходит Е. Б. Вирсаладзе: “В результате антропоморфизации ещё в матриархальном обществе он приобретает облик женщины-хозяйки зверей, которая по желанию может иногда принимать свой зооморфный облик и так являться охотнику”⁵.

Впоследствии культ хозяйки охоты слился с культом Матери всего сущего, который нашёл своё выражение в охотничьих заговорах и песнях. Характерно, что само сватовство в русском фольклоре нередко изображается как охота по красному зверю: “Куна в дереве – девка в тереме”.

Охота за Оленем-золотые рога и даёт возможность постичь тайну древности. Мать всего сущего выбирает избранника и наде ляет его особой чуткостью, удачей. В связи с этим позволю себе ещё одну цитату: “А потом рождался молодой месяц. Его рождение всегда как-то совпадало с весельем и предзакатным дождём, с особенно тихим, влажным вечером. Месяц, похожий на рожок, всё раньше и раньше показывался над горным валом, и скоро наступили светлые, таинственные, завораживающие ночи ... Исаак Ильич, возвращаясь перед закатом с прогулки, непрестанно оглядывался и удивлялся: какая колдовская, почти не передаваемая ни в слове, ни в краске, томящая и поражающая прелесть” (55).

Казалось бы, на первый взгляд, перед нами обычная пей зажная зарисовка, но именно она даёт ключ к пониманию вол шебства Левитана. И характерно признание Софьи Петровны: “Да, милый Исаак, – тихо откликнулась она, – эти лунные ночи – как наваждение. ... Для многого нет слов. Надо молчать или неис товствовать. А Вам, кстати, следовало бы написать что-нибудь лунное. Вам, я уверена, это удастся, ведь в вашей душе, сознайтесь, есть этот лунный свет” (56).

Через особое понимание пейзажа, как преображённой дей ствительности, через охоту, как мы видим, обретается “магический кристалл” Смирновым. И неслучайно в одном из рассказов, помещённых в сборнике “Золотой Плёс”, он писал: “Сейчас душа переполнялась любовью и к каждому проявлению и звуку лесной жизни, которая с такой щедростью цвела, звенела, кипела вокруг. Но эта любовь коренилась в чём-то гораздо более глубоком, нежели простое созерцание красоты и родственное единение с ней. Она, эта любовь, уходила в великую глубь времён, таинственной и нерасторжимой связью соединяя меня с неведомыми предками, погружая в стихию древности, называемую охотой”⁶.

¹ Моэм С. Луна и грош. М., 1977. С. 143–144.
² Смирнов Н. П. Охотничий язык как разновидность народной речи // Охотничьи просторы. М., 1962. Кн. 15. С. 225.
³ Смирнов Н. П. Золотой Плёс. М., 1982. С. 60. Здесь и далее текст произведения цитируется с указанием страниц в скобках.
⁴ Вирсаладзе Е. Б. Грузинские охотничьи песни и предания. М., 1976. С. 47.
⁵ Там же. С. 48.
⁶ Смирнов Н. П. Охотничий язык как разновидность народной речи. С. 203.